Вспоминая фрагменты…
Когда постучался непрошеный юбилей, я понял, что лучше не спрашивать, кто идет и, принялся вспоминать, на что же потрачены годы, кроме немногих значительных дней.
Школа, институт, врачебный долг…
От защит диссертаций, карьеры в «Кремлевке», куда меня направляли работать, и вступления в партию - отказался по лености и атавизму домашней порядочности. Первым местом работы был Гжатск, где я по приезде ночевал на кушетке процедурного кабинета, нежась в холоде на клеенке, на которой в течение дня отдыхали под клизмами, зондами, отдавали желудочный сок, рядовые больничного фронта. Спустя время, старожилы нашли мне приют в старом домике, в маленькой низкой каморке, где за тоненькой стенкой потихоньку взрослел поросенок, в ожидании лучших времен.
Повидавшее скуки окошко, выходило на рядом стоявший небольшой, но чистенький коттеджик – единственный в древнем запущенном городе, срочно сделанный для родителей, слетавшего в Космос Гагарина. Город Гжатск запустил его в небо, осторожно оставив в непролазной грязи остальное свое население. На работу я шел в сапогах на болотную дичь, обходя осторожно, отдыхавших в нирване, извлеченной привычно из клея, ближайшего к людям завода. Фатальное знакомство с папой Юрия Гагарина не стало вехой на моем пути к вселенским ценностям. Так мой первый контакт с причастными к славе не принес ничего ни последней, ни мне.
Принял сколько-то тысяч людей, избавив их от боли и иллюзий по поводу возможностей казенной медицины. Было искренне жаль пациентов, которым предлагалось потерпеть при процедурах, близких к методам незабвенной Лубянки и пыточных Приказов времен Малюты Скуратова. Поэтому, окончил курсы по анестезиологии, дабы избавить больных от признаний в контактах с инопланетянами, при виде бормашины и щипцов. Впервые в стране стал применять наркоз в стоматологии в условиях обычной поликлиники. В награду за эту гуманную практику судьба подарила мне встречи, а часто и дружбу, с людьми интересными, яркими и состоявшимися.
Купаясь в лучах славы, они нередко заплывали за буйки, и качаясь на волнах известности, в винных парах популярности, соблазняли меня почерпнуть от их ярких лучей, хотя бы маленького солнечного зайчика.
Сожалею, что не вел никогда дневников и рассеял по памяти много бесценного и неповторимого.
Плеяда моих пациентов начиналась с актеров и литераторов:
Массальский Павел Владимирович, народный артист СССР, красавец, жизнелюб, фрагмент породы жизни, с сочным голосом обольстителя и гурмана, из последней когорты старого МХАТа. Воплощение шарма непролетарского бытия.
Пилявская Софья Станиславовна, народная артистка СССР, с глазами женщин Модильяни, с прической в сетке благородства и статью независимой порядочности – одиночество, сдержанность, глубина нерастраченности и таланта.
Нонна Мордюкова, народная артистка СССР, российский Жан Габен, которая умела жить в ролях без грима, декораций и костюма, своею цельной и столикой жизнью – природная простота и достоинство в непроцветании.
Лидия Смирнова, народная артистка СССР – легко талантливая, женщина во всем вне возраста, символ эпохи радостей советского экрана. Подарила буклет со своими ролями и ощущение истинной женственной грешности, в шали съеденных временем дней.
Игорь Кваша, народный артист СССР – добротный профессионал, приятный и мягкий, по-моему, человек. Мы хотели с ним бросить курить при помощи иглоукалывания (рефлексотерапии), но знакомый ему кореец сказал, что, если добьется эффекта, то мы бросим и все остальные сопричастные радости, и мы отступили на прежние рубежи.
Александр Пороховщиков, народный артист СССР – неспешность и монументальность в повседневности, обособленность. Мы отмечали вместе в Рузе Старый новый год: коньяк, птифруты, легкая беседа, как выгуливание умов и взглядов, и детская его привязанность в любви к стареющей и самой главной в мире маме.
Вадим Жук, артист, шоумен, сценарист и поэт. Талантлив, изящен до исчезновения, воспитан, стилен, с врожденным благородством испано-ленинградских грандов, порядочен, хороший друг и постоянно временно профессионально неустроен. Мне иногда казалось, когда он кланялся, как – бы придерживая шпагу и шляпу с перьями, - они ему мешают присесть к столу для воплощенья наших тайных замыслов.
Елена Сергеевна Булгакова - жена М.А. Булгакова
Она была неподражаема в своей несхожести с читателями «Мастера и Маргариты». Запомнилась как нереальность вне фантазии. Жалела, что не может подарить роман, так как он не был напечатан на языке страны, где был написан. В то время по рукам ходил истрепанный журнал «Москва» с публикацией текстов великого произведения. В напечатанном были купюры, и Елена Сергеевна собственноручно восполняла, изъятое цензором, листками из французского издания. Она была уже немолода, но быстрее меня поймала такси, и мы отправились на встречу с медициной, и прошлым в ее рассказах…
Ольга Берггольц, поэтесса. Вошла худенькая, без внешности женщина, в нелучшей половине жизни, в сопровождении солидного мужчины. Он потихонечку предупредил меня перед лечением, что пациентка горестно нервна и мне придется быть особенно внимательным. Я был внимателен настолько, что прикоснулся к человеческим страданиям блокадных дней голодной, безнадежной, смерзшейся в комок несчастий, ленинградской ночи. И к стихам Берггольц, оставшейся в аду, без Данте и Вергилия, по доброй воле злой судьбы страны. Мне показалось, что она еще не вышла к людям ни из блокады, ни из чистилища советских райских кущ. Реликтовая боль…
Игорь Иртеньев - известен как поэт и журналист, и как прозаик – автор не одной хорошей книги. Виртуозный погонщик иронии на разбитых дорогах поэзии, талантливый организатор мыслей по поводу всего, что стоит замечать и можно зафиксировать, как ироническое содержание немыслимости бытия. Ирония, как защита от пошлости, не ради блеска клинков, а во спасение от цинизма, идей и их содержательной пустоты. Игру его ума нельзя назвать игривостью – он ставит на кон собственные убеждения, порядочность, войну с безнадежностью ситуаций, рождающих энтузиазм признания. В его стане не принимают идеи, пошедшие по рукам. Он ярко популярен, заслуженно мастит, имеет собственный неповторимый стиль и вкус.
Верный друг, заботлив до мелочей, принципиален и в море, и в луже, энергичный талант, заостренный на чистый лист.
Мы познакомились еще до его широкой известности в моем доме в Москве, у друзей и соседей. Затем он пригласил меня сотрудничать в «Магазин» - известный «Иронический журнал Жванецкого», где мы и встречались за рюмкой остроумия с Геннадием Поповым, Аллой Боссарт, Андреем Бильжо, Виктором Шендеровичем и другими волонтерами юмора и стола. Редакция журнала помещалась на шестом этаже дома, где располагался банк Смоленского – крупнейшего олигарха, обобравшего наибольшее количество вкладчиков во время дефолта, опрокинувшего страну. Вход в банк был со стороны Тверской. Дверь с бронированным темным стеклом, видеонаблюдение и переговорное устройство. Когда вас впускают, вы попадаете в шлюз между двумя закрытыми дверями и охраной, расположенной сбоку за пуленепробиваемым стеклом. Впереди, как судьба, стоит рамка металлоискателя. Я многократно проходил через это чистилище, называя свою фамилию, занесенную в список постоянных сотрудников и, приветствуя металлоискатель, поднимался на самый верх к друзьям и соратникам. Надо сказать, что в моем дипломате кроме листов с афоризмами были водка, консервы, сыры, колбаса и не раз – пистолет, очень похожий на браунинг вороненостью стали и серьезностью форм. Живя за городом на даче, мне приходилось поздно возвращаться, особенно с литературных посиделок, и грозный газовый защитник был очень кстати для ночных вояжей. Профессиональная охрана никогда его не обнаруживала, подтверждая серьезность своих полномочий. Как и бдительность, и неприступность всего региона, проводящего эксперимент над доверчивыми людьми. Для веривших в закон, хочу добавить, что банкир Смоленский, находясь в международном розыске, неоднократно посещал Москву. А его повар, прилетев из Вены, готовил блюда у меня на юбилее, где были Лева Новоженов, Павел Хмара и прочие мои друзья, не ведавшие, как и сам хозяин, кто потчевал их вкусной осетриной. Организатором банкета была моя аполитичная жена…
Игорь бывал у меня и на даче, смотрел как все ели шашлык (его подвела легкомысленность ряда зубов) и слушал мои истории, возможно решив, что интересное случается с теми, кто умеет рассказывать. При встрече с Зиновием Гердтом, Иртеньев поделился услышанным, и Гердт радушно пригласил меня к себе на дачу для съемок передач «В гостях у Гердта». В тот день я был один в своем московском обиталище, Зиновий Ефимович выслал за мной машину и меня покатили к нему за город, прямо в старой линялой ковбойке. Съемочный коллектив уже ждал на месте, и мы сразу же приступили к работе. Я рассказывал о начале войны, о событиях бегства под пулями, как несла меня мама на руках неизвестно куда. И как Бог нас провел между адом земли и небесною перспективой, в допотопной теплушке на грязном полу, через голод и горе, потерю отца и надежды, в серый быт непонятной Башкирии. Эпопея была драматичной, как реальность тогдашнего времени. Оператор сопел, ассистент режиссера заплакала – я поверг всех в уныние, вопреки ожидаемой легкости развлекательной передачи. Понимая, что всех подвел, я тихонько вышел на воздух и собрался двигаться к станции, совершенно не зная дороги. На углу меня выловил Гердт и насильно повел на большую террасу при маленьком доме. На столе появилась «Сибирская» водка, тарелка с ломтями шипящего жаркого мяса, кабачки, баклажаны и что-то еще аппетитное. Тостов не было – пили и говорили. Гердт сказал мне, что топор у крыльца оттого, что он любит что–нибудь мастерить, а забор не поставлен потому, что он здесь никогда не стоял, и сегодня к нему приходили и делали капельницу, что на съемке я выглядел слишком трагично, но рассказ о Малаховке был превосходен и в эфир надо ставить его.
Я ответил, что в память родителей я охотней пожертвую качеством снятого, ну а к жизни в Малаховке мы могли бы вернуться потом. Гердт смотрел, как я ем и в раздумье сказал: надо было бы выпить до съемки, и тогда б мы расслабились, вместе с прожитою жизнью… Я согласно кивнул. Гердт налил, и в пузатой бутылке осталось еще на одно повторенье. Предложив мне продолжить процесс, Гердт сказал, что сам больше не может, так как вечером будет повторный прием – Шендерович и кто-то еще, и еще…. Мы простились. Было чувство, что хозяин не слишком уверен в дальнейшей судьбе обстоятельств, и думает об этом без надежды на случайность. На черной «Волге» повезли меня домой, съедаемого поздним сожаленьем о небрежно сделанной работе, и недоданном при расставании чего-то непроизнесенного. Войдя в квартиру, вспомнил, что оставил фотоальбом с единственными снимками из детства, который нужен был для отснятой сегодня телепередачи. Расстроился и сразу позвонил на дачу к Гердтам. Сказал, что я сейчас приеду за альбомом, если они не едут сразу в город, и Зяма всей страны, своим неповторимым тембром, наверное, нахмурив брови всех евреев в размахе выстраданной скорби, ответил, что, он сам или его жена, конечно же, закинут завтра мою ценность ко мне домой или, что проще, на работу. Потом он снял еще Гайдара, и может быть еще кого-то, и умер сразу после юбилея, выпив на сцене рюмку водки и попрощавшись с залом, миром и своей неповторимой, длиною в восемьдесят лет, такою гердтовскою жизнью. Отснятый рассказ о войне и судьбе обычной семьи был показан по многим каналам ТВ в разных странах, на Западе и у нас, повторялся в течение многих лет. Очевидно, сюжет и нетленная магия ауры Гердта, послужили основой его восприятия. А за кадрами этой истории стоял Игорь Иртеньев, подтолкнувший меня к поступку из всегдашней моей инертности.
Когда у меня приключился серьезный конфликт со здоровьем, Игорь первым меня разыскал, не зная толком, где находится больница среди просторов Подмосковья. Привез друзей, тепло неравнодушия, желание брести к выздоровленью, как к бессмертию, во имя новых встреч в застолье «У Петровича», под эгидой Андрея Бильжо.
Паперный Зиновий Самойлович – литератор, старший научный сотрудник ИМЛИ, эрудит, превосходный рассказчик, друг блестящей плеяды ушедших писателей.
Фигура легендарная. Он знал Олешу, Шкловского, Светлова…
Мы познакомились на вечере памяти С.Е.Леца в Доме ученых. Я выступил весьма успешно, зал долго аплодировал и Зиновий Паперный, наверное, это отметил. В одно из посещений Дома литераторов мы встретились опять, присели в холле на банкетку и завели рутинный разговор о буднях пишущих людей. По ходу ничего не значащей беседы Зиновий Самойлович вдруг вопрошает: Геннадий, а почему же вы не издаете книгу ваших афоризмов? Там есть совсем недурные.
Он был первым маститым писателем, кто сказал мне об этом. И тут как раз, как это и бывает, мне позвонили из «Литературки» и голос Веселовского невнятно сообщил, что некое германское враждебное издательство желает выпустить впервые книгу афоризмов трех авторов из нашей процветающей страны. Я был польщен, что меня пригласили, но и встревожен – цензура, Запад, КГБ…
К тому же Виктор Веселовский мне сказал, что выбор афоризмов он смотреть не станет, и к этой авантюре не причастен, а крамольный сборник будет курировать официально АПН.
Паперный смело написал для книги предисловие, но АПН его конечно отклонило. Мы вместе ездили в Агентство выяснять причины торможения работы, и мне сугубо конфиденциально сообщили, что книга переведена успешно на немецкий, но где-то наверху решили не отдавать наш труд в Германию, пока она не уберет свои крылатые ракеты, нацеленные на СССР. Абсурдность этого ответа была зеркальным отражением происходящего в стране. Махнув на ракеты рукой, я отдал Паперному рукопись книги своих афоризмов для ознакомления и рецензии. Он жил тогда в Доме творчества в Переделкине, на птичьих правах, сдавая свою квартиру внаем. Он всю свою жизнь прожил без жилья и без денег, и рассказывал мне, как один всем известный писатель приобрел себе дом. Он был горд, повторял, что мой дом – моя крепость и устроил по этому поводу новоселье для пищущей братии. Приглашенный Зиновий Паперный подарил новоселу свою книжку о Чехове и ничтоже сумняшеся подписал, что «мой дом – моя крепость, но нет такой крепости, которую не взяли бы большевики», испортив тем самым хозяину дома застолье и лучезарное настроение. Впоследствии я не раз был свидетелем его экскурсов в прошлое. Однажды я спросил его, читал ли он внимательно ту рукопись, что он мне возвратил без замечаний. Обиженный Паперный заскучал и грустно произнес, что ему все понравилось, вот разве что на тему «узелка, на память» уже шутил Светлов, и, кажется острей. Там было: «завязал свой член узлом на память – не позабыть бы, заглянуть сегодня к Маше». Я тут же согласился, что Михаил Светлов копнул намного глубже.
Зиновий Паперный писал предисловие к книге моих афоризмов, отставив свои дела, приезжал специально в Москву для решения спорных вопросов – и все это дружески, бескорыстно и предельно доброжелательно. Когда вышли две первые книги моих афоризмов, он помчался ругаться с Союзом писателей, где затянули мое вступление в ряды бессмертных инженеров человеческих душ, и написал от руки бесподобную рекомендацию, хотя их уже был перебор. Узнав затем, что приняли меня единогласно, сказал, что это крайне редкий случай, и он не помнит прецедентов. Пришлось немного охладить его восторги, предположив отсутствие среди ареопага авторов книг афоризмов. Его не стало вскоре – быстро и внезапно, почти что так, как делал он добро.
В моей неяркой жизни было два блестящих Зямы – Зиновий Гердт и Зиновий Паперный.
Лев Новоженов, известный телеведущий и журналист. Вначале было слово в виде афоризмов, потом – постоянные публикации в газете «Московский комсомолец», где я и познакомился с редактором отдела юмора Львом Новоженовым. Печатался я там много лет и мы, естественно, сдружились. Леве сразу понравилась фраза: «Прошел в институт вместе с рыбным обозом». Время от времени Лева лечился у меня, а я хотел бросить курить при помощи гипноза у профессора Райкова. Лева меня познакомил с этим гремевшим во славе светилом, и я потерял в бесполезных сеансах и пассах месяца два несвободного времени. Профессор водружал меня на стул и, глядя прямо в лоб, томился и внушал, как вреден никотин, свинец и смолы для здоровья – такого нужного, чтобы достичь бессмертья. Я молча закрывал глаза, стремясь проснуться некурящим и счастливым, а мой гипнотизер уже храпел в двух метрах от меня, ритмично отмеряя круглым животом лечебный час. Он просыпался ровно за минуту до сигнала, будил своими пассами, не спавшего меня и свято верил, что мы оба славно отдохнули. Профессор сам курил, но я не стал ему внушать своими силами, как это плохо. Узнав про результат лечения, Лева Новоженов повел меня смотреть закрытый фильм о филиппинских хилерах и их лечебных достижениях. Но Филиппины далеко, и он решил меня свести с непостижимым Тофиком Дадашевым. Я лично завязал глаза маэстро, надел на голову мешок. Он должен был на расстоянии студенческой аудитории МИИТа прочесть мои мысли и показать результат находившейся в актовом зале интеллигенции. Его подвели к демонстрационной шахматной доске, а я находился у входа в аудиторию с учебником шахматных партий, и в уме зафиксировал расстановку десятка фигур из какого-то эндшпиля. Дадашев в точности, хотя и медленно, расставил на доске отобранную мной позицию…. До этого момента я верил в перемещение мыслей на расстояние, лишь при помощи авиации или наземного транспорта. Дадашев многое еще показывал, смущая наш консервативный ум. Под впечатлением увиденного, нам с Левой захотелось продолжить вечер с Тофиком, узнать побольше интересного, непознанного. Я пригласил его поужинать – он был нелепо молод и, наверное, свободен… Но маг и чудотворец отказался, сказав, что завтра у него экзамен и надо подготовиться. Тогда я ляпнул: вы же можете внушить экзаменатору все, что вам надо. Дадашев засмеялся как мальчишка: «но знаний же себе я не внушу». Мы с Левой озадаченно простились с магом и студентом, и двинулись в наш скучно объяснимый и привычный мир.
Когда зарождалась на авторском телевидении ставшая популярной программа «Времечко», ее редактор и ведущий Лев Новоженов просил меня для усиления эффекта давать к сюжетам афоризмы: «Не падай духом, где попало!», «В честной борьбе побеждает жулик», «И баба с возу, и волки сыты» и т.д. Каждый афоризм красиво оформляли, давали музыкальный фон и подпись «Времечко» вместо моей фамилии. И Лева Новоженов говорил при встрече, что как только программа завоюет свое место, все лавры и публичность украсят голову создателя нетленных ценностей. Программа просуществовала много лет, была сверхпопулярна, казалась вечной, но и ее сгубили распри и дилетантство новых лиц. Лева работал на разных каналах ТВ, и его ненавязчиво томная речь сочеталась с глазами еврейских окраин, как всегда на беду оказавшихся в центре вниманья. Еврей должен суметь сказать, успеть раскрыться, понять зачем, и вовремя сойти со сцены в зал, где его могут ждать друзья или хотя бы – не враги.
В те годы, при невероятной занятости белки в колесе, он приезжал ко мне на день рождения или лечиться, подписывая свои книги: «Гене Малкину. От пациента твоих мыслей». Мы изредка встречались, выступая в ЦДЛ, ЦДРИ, Останкино, Доме актера и, к сожалению, на проводах в последний путь друзей. Мне приходилось говорить: Ну, что ж – живым из жизни не уйти! Мы поминали, выпивали и расходились в не очень живую, но все-таки жизнь…
Когда сожгли в Малаховке известный «Летний театр», где пел Шаляпин, Собинов, Нежданова, я попросил Льва Новоженова помочь сберечь от разграбления под дачи прекрасный Летний сад. Приехавшая съемочная группа отсняла пожарище, разгневанные лица местных жителей и клятвенные заверения администрации беречь как памятник Серебряного века и Сад, и место для постройки нового театра. Широкая огласка происшедшего благодаря ТВ, спасла от полного исчезновения и парк, и надежду людей на возможность исправить непоправимое. Да зачтется сие в многогрешной, но творческойжизни представителя малых народов, составлявших большую культуру страны, Новоженова Льва, сына Юрьева.
Виленкин Виталий Яковлевич - писатель, искусствовед, профессор, в прошлом - личный секретарь В.И. Качалова. Этот миниатюрный, казалось бы, очень ухоженный человек, жил один, но на всех премьерных спектаклях я мог встретить элегантного рыцаря от искусства и почти позабытой галантности. Его неповторимая изящно - милая улыбка невольно сообщала миру, что есть еще волненье от общения, от сопричастности к происходящему вне повседневности забвения. Книги о Книппер-Чеховой и Модильяни стоят среди многих других в моей памяти, с дарственной надписью автора, знавшего творчество не только как историограф культуры. Наши короткие встречи всегда дополнялись беседой, он протягивал «Мальборо», я держал пачку «Явы» в кармане халата, чтобы она не торчала наружу.
Г.Е. Козакевич, родная сестра Э. Козакевича, писавшего талантливо на идиш и на русском, случайно уцелевшего при истреблении писателей-евреев. От солдата до командира дивизионной разведки он прошел, чтобы стать постоянной мишенью для глумлений в трамваях и прочем общественном транспорте, провоцируя публику своей не геройской внешностью. Ходивший по тылам врага, таскавший «языков» на не литых писательских плечах, он неожиданно давал отпор и злобным трепачам и местным патриотам. Когда он
в муках умирал от рака, Твардовский выпросил в ЦК подпольное лекарство от врачей, сидевших в тюрьмах как врачи-вредители и знахари. Рак был запущен, но лекарство помогло уменьшить боль, и один из лучших летописцев фронта скончался, чтобы стать забытым, как и солдаты, защитившие рождение скинхедов. Лекарство это позже предлагалось мне для мамы, когда друзья узнали о ее несчастьи.
В сестру писателя, красавицу Галину Генриховну, был влюблен Лион Фейхтвангер, во время пребывания в СССР, и написал в восторге, как здесь прекрасно жить свободным заключенным. Влюбленный видит мир, как отражение своей любви… Она бывала у меня, седая и красивая, мы пили чай, и я соприкасался с прошлым людей, придавленных страной. Она работала кассиром по приему коммунальных платежей в сберкассе.
Для настоящих ценителей бриллиантов - кольца с крупными вставками - золотые оправы с маленькими бриллиантиками
